17.04.13 11:09 Добавил(а) Margarita
В КАЧЕСТВЕ АВТОБИОГРАФИИ
А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем -
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени
На стенах...
Может быть - отказом
Взять? Вычеркнуться из зеркал?
Марина может гордиться мной: я своей жизнью реализовала то, о чём её строки так сладко и больно звенят в полуночной глуши. Я взяла отказом.
А случилось это так. В далёком 1982 году летом мои родители развелись, и мы с мамой переехали к бабушке. Я перешла в другую школу. Мне исполнилось 10 лет, и следом наступил новый 1983 год, который сделал со мной то, чем я являюсь до сих пор и от чего до сих пор нет мне спасения.
Новый учебный год в новой школе стал для меня временем потери равновесия. Это то, что принято называть взрослением - потеря беспечности детства. Для одних это обретение ясности целей и тверди под ногами, для других погружение во мрак неопределённости и выбивания почвы из-под ног. И выбор не всегда за нами. Или, точнее, не за всеми. Особенно тогда, когда пошатнулся и дал крен корабль империи, отделив защищённое справедливое прошлое от тотально подложного и коварного будущего... Именно в этот момент то, что подспудно зрело в каждом, вырывается наружу, и каждый, не имея больше никаких внешних ограничений, запретов, показывает те свои стороны, которые прятались в тени благодетелей. То, что было нельзя показывать и делать, стало не просто можно, но даже нужно. Это называлось громким именем "гласность": огласке предавалось всё тёмное, что скрывалось ранее. Быть плохим вдруг стало модно, а хорошим - постыдно. Это было твёрдо усвоено мной в тот роковой год, за два года до официального объявления в стране гласности, когда всё вылилось наружу, и когда взрослые люди, преподаватели, стали напрямую голосовать за открытое противостояние активного зла тихому добру. Хулиганов продолжали наказывать, но ими в то же время начали восхищаться. Зато тихонь презирать стало можно (модно!) не только сверстникам, но и учителям, которые начали выказывать явные симпатии тем, кто дерзок и беспринципен - кто является знаком нового времени. Тихони же - это балласт, который с тонущего корабля выбрасывают. Давать отпор хулигану стало моральным преступлением против негласных законов "по понятиям" уже более не советской школы.
Я любила свои две косички, и, чтобы они были подлиннее, вплетала в них ленты и завязывала банты на самых кончиках. Из фигурного катания меня исключили после двух лет обучения по причине падения зрения, и в третий класс я перешла уже бывшей, вернее, несостоявшейся фигуристкой. В воздухе уже пахло грядущими переменами, это чувствовалось и в поведении детей, которые, разумеется, и не подозревали о том. Но я любила свои косички, а ещё больше любила качели. Их я любила, пожалуй, даже больше мячика, велосипеда «Школьник» и мороженого вместе взятых. Потому что именно там, на качелях, я завела традицию петь песни. Летишь – и поёшь «Взлетая выше ели»… И все девочки, которые оказывались со мной на этих чудесных качелях за моим домом, где на одной доске помещалось минимум трое (одна сидит между прутьями посередине, а две раскачивают по краям), думали, что петь на качелях – это так было всегда, как солнце и ветер. И в пионерском лагере для меня самой главной ценностью были качели, которые я бежала занимать, караулила, когда они освободятся, и, конечно, на всех качелях мы пели…
Но это был двор… В воспоминаниях он остался солнечным и ярким. А в школе, куда я ходила каждое утро через четыре чужих двора, был совсем другой мир. Враждебный, холодный, издевательски-насмешливый. Когда я была одна, я всегда сочиняла стихи. А в школе я всегда была одна. В этой школе. И в следующей. И в училище. И в другом. И на работе. И на другой. Своё положение я осознала сразу. Только не знала слова «изгой». Моё молчаливое сопротивление было скорее уходом в себя. Это как сохранить девственность в разнузданной пьяной компании – пьяной от вседозволенности, на глазах у блюстителей порядка. Сохранять дистанцию, ни с кем не общаться. Конечно, у меня были подруги. Но это были скорее подруги по несчастью: девочки, которых обижали больше, чем меня, и которых я защищала в неравных боях. Неравных во всех смыслах.
Снова переезд, и снова другая школа. Мне придётся там отучиться всего три последних года: я уйду после восьмого класса, больше в этой тюрьме мне делать нечего. Хорошистка. Тихоня. Стихи пишет, но, если сильно довести, начинает драться насмерть. Психуша. Не понимает девиза перестройки, что надо начинать с себя. Не хочет перестраиваться. Стала агрессивной, позволяет себе драки с главными хулиганами школы, вызвать родителей.
И вот педагогическое училище. Классическая неудачница: поступила туда, где готовят специалистов для работы в детской тюрьме. Идеалистка, думающая, что сможет быть внимательнее, чем её учителя, к проблемам других детей. Уж она-то не допустит… И снова одиночество. И решение в семнадцать лет перестать писать стихи: настоящий поэт должен иметь жизнь, полную приключений, а не влачить жалкое существование. Решено: раз нет глобальных жизненных событий и писать не о чем, значит, надо прекратить обманывать себя.
Девятнадцать лет и приём на работу в среднюю школу учительницей начальных классов: «Ууу, милая моя, если ты и дальше будешь так скромничать – простите, разрешите, пожалуйста – то тебе здесь делать нечего» – первая встреча с завучем по начальным классам, непосредственной начальницей. До Нового Года не дотянула чуть-чуть. Впервые в жизни вызывала себе скорую: не могла встать, кружилась голова, болело всё тело. Диагноз странен: психическое переутомление на почве вегето-сосудистой дистонии. Другая школа. Другая начальница, но всё повторяется…
Галина… Она спасла меня. Эта громкая женщина руководила хором и набирала таланты к себе в ансамбль. Спели с ней романс «Ночь светла» в учительской на восьмое марта. Тогда ещё не было слова «корпоратив». Галина не просто посоветовала, а буквально внушила мне идею поступления в институт искусств. Ну и что, что без музыкального образования. Конечно, туда без знания нотной грамоты не взяли.
Зато взяли в училище искусств. И вот мне 22 года, а на дворе лихие девяностые. Первая встреча с преподавателем по специальности, заведующей вокальным отделением:
– Рита, если ты будешь продолжать так себя вести, то ты не будешь здесь учиться.
– Как себя вести? (На лице шок.)
– Ходить тайком учиться к Лысенко.
– Кто такая Лысенко?
– ….(Дружный смех, с концертмейстером вместе… а просто Лысенко был мужеского полу, как мной было выяснено позднее...)
И недоверие… За что? Почему именно я? Эти вопросы я перестала себе задавать, потому что привыкла к тому, что происходит… А потом был 1998 выпускной год и прослушивание в оперный. Взяли, но обещали вместо зарплаты кормить в столовой. Даже на общественный транспорт до театра нужно было брать деньги где-то в другом месте… Вот так и закончился очередной сон.
В 2012 году, перед самым концом света, мне исполнилось сорок. Я не поэтесса, не певица, я просто никто и зовут меня никак. Хотя все, кто читали и слышали меня в детстве и немногим старше, пророчили мне большое (или хотя бы соразмерное моим скромным запросам) будущее. Но страны не стало. Не стало именно тогда, когда развелись мои родители. Когда я перешла в другую школу. И это не простое совпадение: это знак судьбы, знак времени. Я вычеркнута из зеркал. Но я отражаю своим несуществованием мою эпоху. Эпоху крушения великой империи, когда всё было просто и понятно. Когда в песочнице я представляла себе дедушку Ленина, который любит детей, и на меня накатывало чувство счастья и гордости… Только не подумайте, что я скорблю о мумии из Мавзолея. Кто имеет уши, да слышит…
И, если кто-то может сказать о себе, что он каким-то образом повлиял на ход истории, стал её изменятелем, или хотя бы понимателем, то, с оглядкой на Михаила Веллера, могу только позавидовать этим людям. Я – несуществователь эпохи. Моя жизнь – отвернуться от того, что со мной происходило, происходит и будет происходить. Вплоть до самой смерти, которую, возможно, я не приму и с которой не смирюсь у самой последней черты…
